Mein Kampf

Я готов поспорить, в своей жизни ты знала лишь одного мужчину, с которым неприемлемы долгие сборы перед встречей. Это видно по тому, как размашисто идешь ты по двору поместья, какая небрежность видна в брошенной на плечи меховой накидке, незатейливой прическе. Ты не из тех, кто сознательно оставляет эту небрежность в своем облике. За год, прожитый мною в качестве твоего гостя, я успел понять это так, чтоб не было никаких сомнений.
Щуришься, глядя в мое окно на втором этаже; солнечные лучи отражаются от рождественского снега и ложатся на серый камень стен, поглощаются чернотой оконного провала. Какая самонадеянность - полагать, будто я жду тебя у окна в лучших традициях тоскливых твоих гобеленов. Именно поэтому - не видишь правды в моем лице за полуопущенной портьерой. А я даже отсюда вижу свет, что исполнил тебя изнутри, такой же ровный и спокойный, как эти лучи солнца. Вера в лучшее, в конец угнетений, в перемены. Она неистребима, и под руку с нею ты вступаешь в мою дверь.
В комнате полумрак, и ты широко, будто удивленно, распахиваешь свои синие глаза. Я сразу уточнил, что вход в мою часть дома останется доступен только с улицы, вы с семьей не изменили законам гостеприимства, удовлетворив мою прихоть.
Видишь, между мной и зеркалом горят свечи. Даже днем они здесь. Я уступаю тебе место и встаю за спиной, мы вместе смотрим, как в зеркале, в обрамлении четырех огоньков, трепещут твои ресницы, а волосы струятся меж моих пальцев. Ты растеряна. Не знаешь, чего дальше ждать.

Тебе нравятся рыжие девочки?

Это первый звук среди молчаливого полудня. Ты реагируешь как должно - решительным "нет!" прежде, чем осознана неожиданность вопроса. Ты сама сейчас похожа на маленькую девочку, а блики огня позолотили твои белокурые пряди, но все же - хороших рыжих девочек среди твоих знакомых нет.
Я не против. Вновь погладив тебя по голове, как первокурсницу за хороший ответ, я интересуюсь - а какие ж тогда нравятся? Исключая таких, как ты, светленьких, конечно. Подумай, какой бы ты была, если б не такою, как сейчас.
Задумалась, как и было велено. Я касаюсь головы, но не касаюсь мыслей, мне и без того понятно, как напряжены они на предмет моих странностей. Как натянуты они - нити, поддерживающие надежду.
О сестрах ли ты вспомнила, оглашая черный в качестве своего выбора? Или все-таки этот цвет символизирует для тебя гроб?
Тебе страшно, когда после моих легких пальцев твердое оказывается у шеи. Вот так, в зеркале, вместе, выгоднее наблюдать эмоции, чем просто глаза в глаза. Страх перед неправильным ответом, перед болью, когда я поднес палочку к твоей щеке. Сожаление, когда срезал от уха до уха белые пряди. Жаль, но не настолько, чтоб заплакать. Ведь столько духа вложено в твою надежду на искупление перед походом сюда, столько готовности стерпеть все ради лучшего.
Уже не вздрагиваешь, когда я шепчу простое заклинание, чтобы чернота наползла на короткие отныне волосы и сгустилась над острыми чертами лица. Только моргаешь несколько раз и проталкиваешь сквозь горло воздух. Снова ветерок у щек. Теперь ты можешь оценить свой новый вид лишь сквозь узкие прорези на маске там, где должны быть глазницы черепа. Сама раньше никогда не носила такую, только наблюдала на родных. Теперь цвет твоих глаз тоже не различить за специально искаженным падением тени.
А потом мне остается лишь улыбаться, догадываясь, какие предвидения порождены твоим разумом из моих действий: спускаю ткань платья с не смеющих взметнуться рук, и, толчком в спину вынуждая подняться, оказываюсь у твоих ног - это, должно быть, делает меня похожим на иллюзию воспаленного сознания. Пусть даже я совершил это лишь затем, чтобы оставить на полу твою одежду.
Покорность и решительность в прямоте позы. Я слышу вздох, когда притрагиваюсь к остальным волосам на теле, дабы сочетались цветом с головой. Нарочно задерживаю там ладонь, тебе все равно не до размышлений о том, что может значит щедрость тиранов.
Повинуясь моим направляющим жестам, ты садишься на деревянный стул у стены, почем зря пытаешься сдвинуть ноги после того, как я привязал их к ножкам стула. То же делаю с запястьями, и наконец печать моего "Силенцио" ложится на тебя, обнаженную и беззащитную.
Я не смотрю в твою сторону еще долго. Просто занят: убираю платье и обрезки волос, переношу одну свечу на журнальный столик, зову твоего сына, раскрываю книгу подле свечи, дожидаюсь твоего сына, вполголоса обмениваюсь с ним приветственными фразами.
Тебе всегда было особенно интересно созерцать любое наше с ним взаимодействие, я знаю. Ты просто объедаешься тем, как он ведет себя сейчас, не подозревая твоего присутствия, принимая тебя за грязнокровку или магглу, которую я с непонятным ему юмором нарядил в белую маску смерти. Он ведь так похож на тебя в манере, с которой прячет испуг и прикрывает чопорностью замешательство.
Мы садимся на ковер. Твой мальчик выпускает между нами парочку крыс. Возможно, ты узнала их, этих домашних питомцев своего отпрыска, из-за которых всё отказывалась посещать его комнату. Я уже рассказывал ему, почему нам сегодня нужны именно те животные, к которым он успел привязаться.

Жертва - непременный атрибут Темных Искусств.
Отнять жизнь, к которой ты безразличен - не жертва.

Ты также очень неравнодушна ко всему, чему я учил его когда-либо. Как можешь убедиться, он более способен к обучению. Ему не страшно и не противно делать кожу и мышцы грызунов прозрачными и смотреть на их внутренности, а ты была бы уже в обмороке, если б неистовое любопытство не питало твое сознание.
Прозрачные крысы ползают по страницам книги, которую мы вместе читаем вслух. Мальчик отодвигает их ладонью, проговаривает в пол новые слова, зачем-то оставляя после этого открытым рот. Я прижимаю пальцем его нижнюю губу обратно к зубам, прежде чем перейти к демонстрации жестов. Я был прав, учится он быстро. Увеличив одну из тварей до размеров средней кошки, указываю на нее палочкой, заледеневшая крысиная кровь пронзает шкуру тонкими розовыми иглами. Признаться, я не ради эстетики развел все эти сложности трансфигурации. Просто поначалу легче, если видишь непосредственно объект воздействия своих чар, в данном случае сосуды. Потом уже научишься представлять.
Надо же, ты все еще держишь голову прямо. Даже когда первое проклятие сына догоняет оставшуюся крысу у твоей ступни, обдавая кожу морозом и брызгами. Только дернулась... и внезапно приковала этим внимание обоих к себе.
В мальчишеских прищуренных глазах - лоснящийся блеск похоти. Щеки порозовели, редкое зрелище. Пока я очерчиваю область воздействия магии (ограничившись правой грудью и плечом), кожа успевает покрыться мурашками. Для него оно, как максимум, трогательно, но не жалко. Он даже своих крыс не пожалел, ты ведь видела.
Ты все еще мелко тряслась, когда твоя грудь ощерилась кровавыми иглами, как крыса немногим раньше. Лишь когда мальчик проделал то же со второй - замерла, сраженная болью. Мы отходим к двери, и я хвалю твоего сына, не стесняясь в душевности выражений. Он доволен. Я тоже.
Я доволен, пока за ним не закрывается дверь. После ко мне, вернувшемуся к окну, за которым редкое зимнее солнце уже близится к закату, подходит Питер - и видит на моем лице омерзение.

Крысы.

Он не сразу понял, что это слово, сказанное мной, относилось не к нему. И даже не к животным, неузнаваемые трупики которых валялись на ковре.